"Ты можешь досмотреть кино," -
слова взошли, собой скрывая,
как шум последнего трамвая,
все то, что было решено.
Избыток штор сминает свет,
экран сияет, драма длится,
недобрым радостям вослед
герои сумрачны, и лица
полны предчувствия, бледны
от тяжких снов, на лицах ересь,
надежды скрылись, разуверясь,
и в полумраке не видны.
Она - у столика, среди
своих предметов. Рукотворство
туманит жесткие следы
обиды, похоти, притворства.
Последний штрих - лихой смутьян -
уже лежит, сочатся светом
глаза, привыкшие к победам,
как метрополии - к смертям.
Она выходит. Крупный план.
Порочно все - улыбка, тело...
Она жила, любила, пела,
но мало этого, экран
спешит за драмой. Лица, лица...
Слетает краска, блещет суть,
уже нельзя остановиться,
замедлить шаг, уйти, свернуть.
Срывают ткани - грубо, грубо,
уже не стыдно, шепчут губы,
надрывно подавая знак
бессилия. Упадок. Мрак.
Глубокий тон. Развязка рядом.
Какая музыка! Альков
и дом, и стены брызжут ядом,
еще совсем немного слов,
и - выстрел. Выверенный звук,
благая исповедь, минута
высоких дум. Скорбящий круг.
Глаза героев почему-то
слегка косят по сторонам,
и зеркала у изголовья
цвета, замаранные кровью,
беспечно отражают нам.
Озноб. Нельзя умерить дрожь,
в мозгу, подернутом дремотой,
когда накатывает ложь
безгрешной, безупречной нотой.
Нельзя простить. Когда вранье
плутает в поисках истока,
любая истина жестока
и настороже воронье.
Смешны надежды и тоска,
глупы предчувствия, печали -
конец содержится в начале
и ждет с ухмылкой у виска.
Старенье драмы. Пустота,
прохлада, строгость кабинета.
Набрякли горечью уста
и обезлюдели приметы.
Потом - кабак, угар, уют
оплывших свеч в тумане винном,
гуляки ссорятся, блюют,
и шлюшка в возрасте невинном
идет, не поднимая глаз...
Конец смешон, убого-жалок,
как комсомолец-перестарок,
как перестарок-ловелас.
Уже за полночь. Катит вдаль
трамвай, выстукивая стансы.
Экран погас, конец сеанса.
Я не прощен. Немного жаль.
Из сумрака пустых аллей,
из старых лип в бугристых порах
под вереницы фонарей
придут реалии, в которых
растает фарс, в себе самом
не видя каверзных мгновений
рожденья лишних откровений,
с досадой принятых умом.
И будет мниться, что в плену
обид, застывших полукругом,
в бреду, записанном в вину,
нельзя насытиться друг другом.
Как длинноногий пилигрим,
упрек проникнет за кулисы,
ресницы дрогнут у актрисы,
но слезы не испортят грим.
1989
|
